Зеленая ящерка
Про самоцветы и золото в старое время у нас, на Урале, много сказок, легенд и преданий люди сложили, а больше всего про тех, кто эти самоцветы добывал, кто в горах гнил, в земле рылся.
Вот в одной сказке и говорится: будто много лет назад на одном из приисков жил старатель один. Из солдат он был. Беднющий из бедных. Из себя неказистый, щупленький такой. Ходил все набочок, будто боялся, вот-вот его ударят. Звали мужика Климом, по прозвищу Кокушко; оттого его так прозвали, что голова у него была чисто скорлупа от яйца. Голенькая, только три во лоска на вершинке.
А быть бы Климу в самой мужицкой поре. Четыре десятка годов над его головой прошумело, а он старик стариком казался. Вот они, двадцать-то годков царской службы, и согнули силу мужицкую. Как только выдюжил? Одним словом, был Клим молодец, да весь в солдатах остался. Так он про себя говорил: «Кудри и силу потерял, три волоска всего-навсего уцелело».
Ну, а когда со службы пришел, опять золото мыть принялся. Хотел было жениться, да куда там! Одни насмешки получались со сватанием. Поворот от ворот получал. Кто на такого обзарится? Вот и стал Клим горюном, жизнь горюна кому сладка? На работе тоже не шибко ему фартило. Потому и говорил: «Золото моем, а голосом воем». А то по-другому скажет: «Золото мыл, да у ковшика дыра. Прямо в хозяйский карман она вела, а хозяйский карман, известно, без дна. Такая присказулька в народе жила.
Сколько ни жил Клим горюном, но всё же женился. По себе вербу срубил. Маленькую, рябенькую вековуху куренной работы взял. Аниской звали. Про нее люди так говорили: «Была молода — лес валила, стала стареть — по миру пошла». Лет тридцать было Аниске, когда Клим ее хозяйкой в свою избу привел.
Так и зажили два горюна: Клим да Аниска. Не пустовала их изба: один за другим пять птенцов в их гнезде закопошились. Один крепче другого ребята у них родились. Чисто репы с гряды. Холодом и голодом вскормленные. Белоголовые, будто с пуговками, вместо носов, они, как и отец с матерью, смешными такими были. Смешными росли, а вот соседи не могли на них нахвалиться. За то, что не балованными росли. Как мало-мальски подросли, помогать отцу принялись.
Избушка у Клима с Аниской тоже по хозяевам была. Покривилась вся, в землю вросла. А вот птицы всякой перелетной у них во дворе было полным-полно. Диво людей брало. Как, мол, так? Хозяева двора чуть не впроголодь живут, каждый кусок на примете, а птицы столько, будто зерно рассыпано в ограде. Вот и возьми ее птицу — не человек, а понимает: зерно клевать летит по чужим дворам, а ночевать да по зорям петь — домой в свое гнездо, на Кукушкин двор. Шутили часто над Климом: «Чем ты, Клим, птиц приворожил? Ишь, как по утрам поют!». Клим тоже шуткой людям отвечал: «Приходите и вы, не обидим!»
Многие приисковые любили Клима и Аниску за их безобидный нрав и доброту сердечную. Другой бы на их месте с ума сошел от такой оравы, а Клим только радовался, будто горе не брало его, что зимой у них одна пара пимов на пятерых, один тулупишко на двоих. И домотканые рубахи из холста.
Не любил Клим своими бедами трясти перед народом, оба с женой понимали, что у каждого соседа и своих бед хватает. Богатеньким же все равно. Не ныло у них сердце за чужую беду. На людском горе они свое счастье строили.
Так и жили Клим с Аниской — бедно, да честно. И вдруг пришла беда, отворяй ворота, а у них ворот-то не было. Прямо заходи! Шла как-то раз соседка одна мимо их огорода, а стояла самая летняя пора. Дождик прошел. Земли с горы много намыло. Свернула соседка в сторонку и вдруг увидала: на земле самородок лежал. Будто в снегу в кварце золото то сжелта, то сзелена поблескивало. Подняла бабочка самородок, домой, конечно, унесла. Там свекор и муж враз определили, что самый настоящий самородок был. Словом, дошло до хозяина прииска, а тому только дай! Как узнал он про самородок, тут же шахту бить на месте Климовой избы приказал.
И такое тут золото открылось, точно нарочно, в насмешку над Климом. С горя аж плакал мужик. Не от зависти, конечно, а от обиды, будто уходило золото от него, да и нужды прибавилось. Раньше хоть огородишко был небольшой, а тут, как выгнали их из избы, уходить на другой прииск в общую балагушу пришлось, совсем стало худо им.
Известно, балагуша. Ругань, драки — всего наглядишься, а когда у какой матери, бывало, заплачет дите, куда хошь с ним иди, а покой людям дай. Такой закон, хоть нигде не записанный был. Правда, молодайки, да побойчей и лицом помоложе, языком послаще свое место на нарах отстаивали. А где было безответной Аниске с языкатыми бабами аркаться!
Вот когда их выгнали из избы, последыш их еще в зыбке качался. На диво ревливым уродился. Только пришли раз мужики с работы, Анискиного парнишку ровно прорвало. Так забозлал, чуть не всей балагушей на Анису все поднялись.«Выйди на улку! Сразу охлынет дите! Вишь какой дух чижолый! Не продохнешь!
Нечего было делать Аниске, как завернуть младенца и пойти с ним на улку. Вышла она на крылечко, а уж темнеть стало, К осени дело подвигалось. Ненастье рано пришло, и темнеть начинало пораньше. Страшно ей в незнакомом месте показалось. Заплакала она с горя, а когда все слезы выплакала да к темноте пригляделась, вдруг зверушку какую-то заприметила. Вроде она светится. То подпрыгнет, то убежит вперед, то у ног Аниски потрется. Перестал плакать на руках у матери парнишка, можно бы и в балагушу пойти, да уж шибко заманила зверушка Аниску.
Чем дальше бежала зверушка, тем больше светилась. Не заметила Аниска, как и прииск прошла, лес уж начался. А зверушка бежит и все норовит к Черной горе бабу заманить.
На счастье Аниски, разорвал тучи ветер, от месяца совсем светло стало, даже Черная гора посветлела. Остановилась Аниска у самой горы и разглядела зверушку. Самая настоящая ящерка это была, а она то убежит, то искорками сверкнет.
Бегала, бегала ящерка возле анискиных ног да как вдруг подпрыгнет. Прыгнула раз, другой и из глаз пропала. Только будто что-то с нее упало. Вроде камешки сбрякали о землю.
Наклонилась Аниска к земле и ахнула: в траве на тропе два самоцвета лежали. Подняла Аниска камни и за гляделась на них: как живые, они разными огоньками на свету переливались.
От радости не помнила себя Аниска: завернула камешки в тряпицу, что от платка оторвала, и домой скорее поспешила, благо, дите крепко спало у нее на руках.
Тихонько она зашла в балагушу, там уж все спали, только сосед старик на нарах кряхтел, да конюх Игнат собирался в конюшню поить лошадей.
Разбудила Аниска мужа, показала ему самоцветы, тот от радости аж побледнел, поскреб голый череп и сказал: «В тряпице бы так и спрятать подале».
Хорошо сказать — спрятать, а попробуй спрячь от людей такое диво. Один за другим поднялись люди, услыхав шепотки Клима и Аниски. Всем охота было на Анискин камень поглядеть. Словно в квашне тесто, рос ком вокруг счастливых в ту ночь Клима и Аниски. Кто ахал, кто головой качал при виде такого чуда-камней, а кто-то сказал: «Ну, солдат, привалило тебе счастье! Теперь избу новую поставишь, купишь сапоги (заветная мечта каждого мужика в те поры)». А один паренек заприметил, что по-разному играют камни. «Ишь ты, какой камешек! — сказал он. — Днем холостой, а вечером женатый. Днем одним светом горит, а ночью двумя отливает».
Так до солнышка и пролюбовались люди на Анискины камни…
В те годы говорили люди, что коротка была жизнь рабочего человека, а еще короче оказалось солдатское счастье. Только день да ночь полюбовались Клим с Аниской на дары земли уральской — редчайшие самоцветы, позднее названные александритами.
Если бы были похитрее Клим с Аниской, то, может быть, и спрятали камни, да опять доверчивость их подвела. На другой же день, под вечер, сам управитель из Екатеринбурга прикатил. Насулил Климу и Аниске горы золотые, увидав камни в Анискиной тряпице, а на деле — дали Климу пять рублей, а Аниске на платье ситцу при казал управитель отрезать. На том все и кончилось.
Много с той поры над Уралом ветров прошумело, когда Аниска самоцветы редкие нашла. Говорят, один только их последыш и выжил, глубоким стариком уж был, за Советскую власть пошел воевать…
Быльем поросли те места, где когда-то прииск стоял. На месте приисковой грязи и нищеты, да гнилых балагуш вырос белокаменный городок со светлыми школами и домами. А на самой высокой сопке дворец культуры красуется. Часто он огнями сияет, когда народ в нем отдыхает.
В праздники или когда свадьбы бывают, будто еще веселей и светлей огни во дворце горят.
Недавно мне довелось там свадьбу увидать. Женился правнук Клима Кокушки, тоже Клим, демобилизованный воин — техник рудника. Женился он на учительнице местной школы.
Любопытно было глядеть: когда невеста наклонилась над столом, чтобы расписаться, на груди ее сверкнул чудесный александрит — подарок жениха.